Зарецкий Виктор Иванович

Начало часть 1

Монументализм. Политика.(1965-1970)

Период 1956-64 годов вошел в историю СССР как "оттепель" после сталинского правления. В это время зарождается шестидесятничество, сперва как движение за коммунизм с человеческим лицом, "возвращение к ленинским (справедливым) нормам жизни", против коррумпированности и идеологического фарисейства государственной бюрократии. Резче всего шестидесятничество выражалось в требовании сказать правду о репрессиях 30-50-х годов.

Жена Зарецкого, Алла Горская была одним из организаторов Клуба творческой молодежи "Современник" (1959-1964). Вместе с поэтом Василием Симоненко и режиссером Лесем Танюком обнаружила места захоронения расстрелянных НКВД на Лукьяновском и Васильковском кладбищах, в Быковне (Киев, 1962-1963), о чем было сделано заявление в городской Совет народных депутатов. После этого Симоненко несколько раз жестоко избили и он умер от болезни почек в 1963 г. В 1964 году Горская вместе с О. Заливахой, Л. Семиконной, Г. Зубченко и Г. Севрук создали в Киевском университете витраж "Шевченко. Мать". Витраж был уничтожен администрацией университета. Созданная после этого комиссия по обломкам квалифицировала его как идейно несостоятельный. Аллу исключил из Союза художников. [5]

Алла увлеклась монументальным искусством, мозаикой, втянула и Виктора. "В этом она была королевой. Начальная стадия требует огромной организаторской работы. Чтобы создать мозаику или роспись, нужно пройти длинный и трудный путь: получить заказ на определенном объекте, (а это переговоры с заказчиком), делать огромное количество вариантов эскизов и утверждать их в разных советах, комиссиях. Потом идет добывание материалов для исполнения. Нужно создать бригаду - сложный коллектив творческих людей. Дождаться весны, потому что мозаику кладут только летом, проследить, чтобы построили удобные леса...[6]"

"Алла сказала: "Не полезешь со мной на стенку - не увидишь меня в постели". Одна из первых работ - "Птица" в Донецке <1965>, в ювелирной мастерской напротив обкома партии. Я тогда продавал, точнее, мои работы покупали с выставок. Работы небольшие, но деньги были. Потому что членам Союза денег за командировки (суточных) не платили. Плати свои, а это не один день. Это полгода. Алла была под влиянием, точнее, как фанат, была готова работать за идею. Когда прошло уже довольно много времени, я понял - КАК ЭТО БЫЛО. Бойчук в решении стилевого хода брал за основу раннее христианство. Натуральность отклонялась, отбрасывалась. Собственно, все доводилось до чистой формы. Григорий Иванович Синица - я не знаю, была ли это его идея, но он, так сказать, поднял знамя. Во времена М. Бойчука многие сидели и многие погибли. В 60-е годы была так называемая оттепель. Идея возрождения украинского искусства на основе народного. Рядом был Григорий Местечкин. Он все проталкивал, писал. Появились выставки. Мария Примаченко. Собачко-Шостак (убежала под Москву). Повстяной (тоже убежал под Москву). Саенко (солома, инкрустация). Говорили, что учился у брата Федора Кричевского - Василия. На Саенко возлагались большие надежды. Интерьер ("Птица" в ювелирной мастерской) действительно можно было сделать исключительный. И Синица на этой основе сделал свой шаг - так сказать, хотел стать отцом нового движения. Он на одну ногу хромал и был уже в летах. "Птица", как и почти любая мозаика кладется на вертикальной стене, чтобы она держалась прочно и не осыпалась, на стену наварили металлические планки, а потом стальную сетку. Синица хромал, Алла - жена и дама, и мне пришлось с первого этажа на второй перетащить 3 тонны цемента. В гостинице я говорю Алле: "Нафиг себя губить - бросать живопись, где уже что-то начало складываться. И у меня неважный хребет". Все закончилось спором - я ее толкнул, в ней было около 90 килограмм и кровать сломалась.

Когда на следующий день в бухгалтерии я внес деньги на ремонт или новую кровать, все бабы смотрели на меня горящими глазами. Они были уверены, что кровать сломалась именно тогда... [3]"

Бригада Зарецкого-Горской создала мозаики (смальта, керамика) "Прометей", "Земля", "Огонь" и другие в средней школе № 47 Донецка, "Дерево жизни" и "Птица-мечта" в ресторане "Украина" в Мариуполе.

С начала шестидесятых годов идеалистический коммунизм шестидесятников все больше расходится с официальным коммунизмом государственной машины СССР. Знаком конца оттепели стала отставка в 1964 г. импульсивно-непоследовательного Н. Хрущева с главных государственно-партийных постов и приход к власти "коллективного руководства" Брежнева-Косыгина-Подгорного.

В 1965 году прошли аресты украинской интеллигенции. Алла Горская подала отдельную жалобу прокурору Украинской ССР. Она присутствовала на процессе В. Черновола во Львове в 1967 году, вместе с группой киевлян написала протест против нарушений законности в суде. Шестидесятническое движение превращалось в правозащитное. Горская переписывалась с осужденными правозащитниками, собирала для них деньги, устраивала лотерейные продажи картин в пользу семей осужденных, встречала и поддерживала тех, кто возвращался из лагерей.

В 1968 году Горская и Зарецкий подписали коллективное письмо Брежневу, Косыгину и Подгорному с требованием прекратить противозаконные политические процессы (письмо 139-ти).

Из воспоминаний математика М. Белецкого ("Сучаснiсть", 1999 N 1) :

"Тут стоит напомнить некоторые сведения о самом письме. Его подписали 139 человек. Первой стояла подпись Сергея Параджанова - он не участвовал в составлении, но настоял на том, что должен быть первым. Среди подписавших были писатели В. Некрасов, В. Стус, Г. Кочур, В. Шевчук, Л. Костенко, Б. Антоненко-Давидович, художники И. Марчук, А. Горская, В. Зарецкий, Г. Севрук, авторитетные ученые, в том числе, математики профессора Ю. Березанский и А. Скороход; тут названы далеко не все имена известных людей. Подписи организаторов Цехмистренко, Бондарчука, Заславской, Свитлычного и Дзюбы стояли соответственно на 3, 5, 6, 9 и 11 местах.

Письмо с подписями было передано "адресатам " в апреле 1968 года. Мне так же пришлось в этом участвовать. Для этого Ирина Заславская и я поехали в Москву. Она отнесла оригинал письма с подписями в приемную ЦК, где оставила для ответа свой домашний адрес. А я отнес экземпляр Петру Якиру.

Реакции власти не пришлось долго ждать. Уже в конце апреля начались проработки "подписантов" (как именно, скажу немного ниже). Должен сказать, что значительная часть "научной группы" оказалась не готовой к такому развитию событий. Воцарилась некоторая растерянность. Во время взаимных обсуждений некоторые подписавшие особое значение уделяли вопросу о перспективной передаче текста на Запад - в то время в массовом сознании был сильный комплекс "отталкивания от Запада", который разрешал критиковать свою власть, но ни в коем случае не передавать эту критику за границу, чтобы "не позорить родину"; этот комплекс умело использовали власть и КГБ. В апреле мы имели основания считать, что письмо еще не попало на Запад и власть хочет воспрепятствовать именно этому; если это не удастся, то начнутся серьезные репрессии. По крайней мере, так рассматривало ситуацию окружение Цехмистренко. В этих условиях ряд подписавших настояли на том, чтобы задержать широкое распространение письма и передачу его на Запад. Не могу вспомнить, было ли решение "подписантов"-ученых согласовано со Свилычным и Дзюбой. Понимаю, что с современных позиций оно выглядит не совсем принципиальным; считаю, что так же оно выглядело и по тогдашним московским нормам, заметно более развитым, по сравнению с нашими, но в наших условиях такого впечатления не было. Так или иначе, меня, как человека, связанного с московскими кругами, попросили это уладить. Приблизительно в конце мая я встретился в Москве с Павлом Литвиновым, достаточно известным диссидентским лидером круга Якира и передал ему нашу просьбу. Литвинов сообщил мне, что наше письмо не пошло ни в самиздат, ни на Запад и обещал некоторое время придержать его. Насколько мне удалось проследить, он сдержал свое обещание; наше письмо было опубликовано со значительной задержкой, и главная часть партийно-кадровых разборок с подписавшими прошла до того.

"Работа" с подписавшими усилилась в первые послеотпускные месяцы (сентябрь-октябрь) - возможно, как часть общего закручивания гаек после подавления пражской весны. Не помню, было ли в том году официальное вмешательство КГБ; во всяком случае, если и было, то формально очень слабое. Решение этой проблемы в то время было поручено партийным органам, благодаря чему ударение было сделано на "покаяние", а собственно расследование проводилось непрофессионально; таким образом, было потеряно время, и через несколько лет, когда за дело взялось КГБ, ему уже труднее было установить ход событий. Выглядело это так. Сперва "подписантов" вызывали на партбюро по месту работы, не заботясь о том, были ли они членами партии (в то время такая компетенция партии не ставилась под сомнение), расспрашивали, кто дал им письмо на подпись, и требовали покаяния. Не берусь сказать, какая часть людей пошла на эти условия. Вообще, за тем, как это происходило у художников и гуманитариев я непосредственно не следил. А Цехмистренки и Бондарчук в своей части взяли всю ответственность на себя. Всем, кому они давали письмо на подпись, разрешили на них ссылаться. Сами же отказались отвечать на вопросы, откуда у них взялось это письмо, ссылаясь на этические причины и каяться не стали.

Затем пошла "раздача наград". В зависимости от местных условий, репутации и поведения "виновных" им могли объявить выговор, исключить из комсомола или партии, уволить с работы. Как ни странно, но на этом этапе подписанты-члены партии имели своего рода "привилегию" - их не сразу выгоняли с работы, а ограничивались выговором или исключением из партии, особо "опасных" увольняли ил выживали с работы уже потом. Нередко после увольнения длительное время - иногда годами - человеку не давали возможности устроиться на работу и, во всяком случае, как правило, навсегда закрывался путь к научной работе. Во многих случаях, когда это считали целесообразным, на месте работы "с воспитательной целью" проводилось публичное обсуждение и осуждение. Чаще всего это имело целью психологическое давление на человека и его потенциальных единомышленников в коллективе и сводилось к беснованию нескольких "идейно выдержанных" товарищей, которые не жалели грязи и угроз по адресу обсуждаемого, а вместе с ним и всех этих антисоветчиков."

"Союз Художников Украины тоже не остался в стороне. Собрали большое собрание художников и стали ругать тех, кто подписал письмо. Люди сидели молча. Атмосфера была гнетущая. На трибуне секретарь горкома партии Ботвин, глава Союза художников Бородай и другие. Поднимается очередной оратор и начинает гневно клейми своих товарищей. Вдруг дверь открылась и в зал вошла Алла Горская со своими товарищами. Все повернули к ним головы. Оцепенение как-то исчезло. Они сели и стали слушать очередного лжеца. Потом она встала и громко сказала: "Это ложь!" - И она пошла к трибуне. Ботвин и Бородай побледнели. Она подошла и сказала твердо: "Прочтите письмо". Нужно сказать, что и раньше в зале звучали просьбы прочитать письмо. Но в президиуме не реагировали. А тут игнорировать было уже невозможно. Пришлось прочитать. И что же? А ничего страшного! В письме вежливо просили еще раз пересмотреть дело Славы Черновола. Никто свергать Советскую власть не требовал. Собрание вздохнуло с облегчением и уже никто не слушал ораторов, каждый из которых чувствовал себя подонком. Конечно, из Союза художников Аллу исключили. Вызвали в партком Союза художников и Зарецкого. Говорили с ним грубо, угрожали никогда не брать на выставки его картины, называли "националистом" и исключили из партии. Потом его вызвали в райком партии для дальнейшего рассмотрения по инстанции решения Союза об исключении. Виктор написал в райком заявление - очень длинное, путаное и неясное. Райком вынес ему строгий выговор, решение об исключении из партии стало недействительным... [6]"

Возможно, черновиком именно к этому заявлению в райком была объяснительная записка 1969 года, сохранившаяся в архиве Зарецкого. Об этом эпизоде там говорится: "Тяга к информации усилилась. Люди хотят знать и разбираться. И главное - соскучились по идеологической жизни. В душу влили радио <имеются>. И главным идеологическим оружием стало радио - новости. И в этих передачах одно из главных мест занимали материалы о судах, прошедших в Москве и Киеве. Жалобы, репортажи о лагерях, описания допросов и т. д.

На партбюро мне сказали, что те, кого судили - агенты иностранных разведок. Выходит, что иностранная разведка задумала операцию, а мы ее выполнили. Выходит, что иностранная разведка нашими руками фабриковала злостную клеветническую кампанию против нашей страны... Для меня это очень серьезно. Когда я сказал, что мне больно за репутацию, на партбюро ответили, что плевать на то, что о нас думают за границей. Всей кухни и подробностей государственной политики я не могу знать и это не мое дело. Но результат я могу почувствовать на своей коже. И если факт меня беспокоит, то сказать об этом - моя обязанность, обязанность гражданина. В Древнем Риме было такое определение раба: человек который не интересуется общественной жизнью, всегда сердитый, недовольный и посещает только зрелища.

И когда на партийном бюро я говорил о процессах, то я имел в виду только эту общественную сторону дела. Мне сказали, что я вообще не имею права высказывать свою мысль, у нас демократический централизм и меньшинство автоматически подчиняется большинству; что есть московское радио и газета "Правда", и этого достаточно.

Почему я последовательно выступаю в защиту монументализма? В монументальном искусстве я вижу единственную силу, которая способна противостоять главной силе буржуазного влияния на нас - индивидуализму. Величие монументального искусства проявляется только там, где оно связано с государственной идеей... [2]"

Давление на художников-диссидентов не ограничивалось партийными выговорами. "Этих людей стали преследовать, чернить, цеплять им ярлыки антисоветчиков, арестовывать, бросать в психушки, выгонять с работы. Пока наши художники оформляли кафе и магазины, их не трогали. Но как только они взялись за мемориальный комплекс "Молодая гвардия", имевший политическое значение, борцы за свободу уде не устраивали начальство столицы Украины. Как это делалось: начали ездить комиссии, создали "Акт по уничтожению работы". Это был последний акт пьесы. Но перед этим вдруг был объявлен конкурс на почти законченную работу. А это, между прочим, сто квадратных метров мозаичной кладки. Никто из художников не откликнулся на это некрасивое предложение. Тогда они создали комиссию и постановили - "Уничтожить"

Но в жизни бывают сюрпризы. Так произошло и на этот раз. В Луганской области готовилось торжественное мероприятие в связи с награждением первого секретаря обкома орденом. По правилам это приехал сделать тогдашний председатель Совета министров Украины В. Щербицкий. Орден он вручил, но на банкет почему-то не остался. Освободилось несколько часов и местное начальство повезло его осматривать замечательные места. Приехали они и в Краснодонский музей. Посмотрел Шербицкий мозаику - она ему понравилась. Спросил: "Кто это делал?". Ответили: "Киевляне". Он удивился: "Как киевляне? Почему я не знаю? Ищем художников для оформления дворца "Украина", а они тут работают. Разобраться и доложить." - и уехал. На следующий день прилетели из Киева: "Кто его сюда привез?" Но против Главы Совмина не попрешь. Так и осталась народу уникальная мозаика. Стоит и до сих пор. [6]"

"Молодая гвардия" - название подпольной советской молодежной партизанской организации, которая действовала во время оккупации в городе Краснодоне. Ее деятельность описана в романе А. Фадеева "Молодая гвардия", написанном сразу после войны и канонизированном советской идеологической машиной. В пятидесятые годы Фадеев переработал свой роман, поскольку оказалось, что честных комсомольцев он изобразил как предателей. Новый вариант романа оставался идеологическим каноном вплоть до 90-х годов. Во времена "перестройки" конца 80-х годов опубликованы воспоминания участников Краснодонского подполья, по которым получается, что собственно единой организации не было вообще, а подполье состояло из нескольких групп как советской, так и не советской ориентации (в частности, украинско-националистической). Трудно сказать, что именно было известно об этом художникам. В цитированной выше объяснительной записке Зарецкий пишет: "В сущности, это комсомольцы, почти дети, которые нашли в себе силу подняться против вермахта. И дело не в том, сколько немцев они убили, тут вся суть в величии духа. Это не романтические могилы, это та вечная активная сила, которая всегда будет напоминать своим примером, как нужно действовать в трудное для Родины время и воспитывать способность к этому.

А что мы видим в жизни? Музей краснодонцев - пожалуйста - но музей, это ведь совсем другое дело. Это архив, собрание научной документации. Музей может быть историческим, зоологическим, археологическим и т. д. Но при чем тут вечно живая идея величия духа Молодой гвардии? Содержание - одно, а форма - совсем другое. Почему я и говорю, что форма является сущностью смысла. И мы все свое духовное величие, все лучшее, что мы имеем и на основе чего мы должны воспитывать нового человека, вложили в музей.

Мы имеем стадионы, имеем дворцы спорта, но формы для утверждения своего духовного величия не нашли. Речь идет об утверждении нашей идеологии в нашей форме. Только тогда мы можем иметь позицию в борьбе с индивидуализмом...

В основе памятника лежит фиксация личности, индивидуальности. Памятники ставили царям, князьям, разному панству, украшали всякой всячиной. Мы тоже начали строить памятники Ленину, украшать неудачно, потому что с виду был он человек простой и одет просто. Сделать натуралистично - вроде плохо выходит, - сухо, да и не в документализме ценность. Начинаешь упрощать - выходит болванка. А все потому, что Ленин для нас - символ духовного величия, вершина нашей идеологической мысли...

Тут без комплексного решения не обойтись, - чтобы были площадки, где можно и в пионеры принять, и в комсомольцы... Только комплекс - от идеологического до скульптурно-архитектурного решения, где будет место и рельефу и мозаике. Для великой художественной идеи индивидуализм является тем мясом и кровью, откуда можно брать те новые находки, которые нужны великому... [2]"

Смерть Аллы. (1970)

КГБ не оставило "разработку " художников. "По Киеву и Украине распространяли слухи о существовании террористической бендеровской организации, направляемой западными спецслужбами. Одной из руководителей этой организации называлась А. Горская...

"Была слежка, часто демонстративная, угрозы неизвестных лиц. От случайных прохожих или попутчиков в транспорте можно было услышать: "Вы доиграетесь, еще не такое будет" и тому подобное. Соседи по коммунальной квартире Ада и Яков Червинские перед отъездом в Израиль в 1973 году рассказывали, что в 1970 году позволили сотрудникам КГБ установить у себя микрофон, направленный на квартиру Горской...

В 1970 году А. Горскую вызвали на допрос в Ивано-Франковск по делу арестованного тогда В. Мороза, где она отказалась давать показания... [5]"

2 марта 1970 г. умерла мать Виктора Зарецкого. Его отец, Иван Антонович около месяца прожил в Киеве с сыном, потом вернулся к себе, в Васильков. Алла просила его отдать швейную машинку Зингер, которой пользовалась еще бабушка Виктора. 27 ноября Иван Антонович позвонил в Киев, что он заказал грузовик для перевозки машинки в Киев на шесть утра. 28-го рано утром Алла поехала в Васильков.

"... когда мать не вернулась 28 ноября, отец не удивился - мать могла отменить перевозку машинки - даже если все было готово - могла взяться готовить еду, убирать в доме, стирать и т. д. Или что-то могло не получиться -машины нет, дед заболел... Отец почти все время был дома, что-то рисовал, занимался домашними делами...

30 ноября отец заказал телефонный разговор - заказ приняли на 16 часов 1 декабря. На следующий день дали абонента в 16-20 - адресата не было. Это означало, что почтальон подошел к дому, никого не застал и оставил вызов в двери, а на следующий день на переговорный пункт никто не пришел. Отец сразу же выехал в Васильков и примерно в 19 часов стучал в дверь дедова дома. На свежем снегу были только следы почтальона. В доме темно, окна закрыты. Потом отец мне рассказал, что сочетание этих факторов вызвало у него предчувствие, близкое к ужасу - матери нет несколько дней, только следы почтальона и закрытые окна - мать всегда открывала форточку. Постучал к соседке Оксане - никто не открыл двери. Он пошел в милицию - попросить фонарик - ему отказали. Купил в магазине спички - ходил под окнами, жег спички, пытался что-нибудь увидеть. Ничего не было видно. Снова вернулся в милицию. Милиционер пошел с ним к дому с фонариком - осмотрел дверь, окна, но входить в дом отказался - поздно, нужно ломать дверь, звать понятых и так далее. Отец вернулся в Киев и пошел к Надежде Свитлычной в состоянии, близком к прострации. Когда я его увидел, он был на границе нервно-психического срыва. Сказал, что происходит что-то страшное и скоро наша очередь. И в этом он, в определенном смысле, не ошибся. Решили ехать из Киева. Я пошел за билетами.

Надежда Свитлычная 2 декабря сконтактировалась с Евгеном Сверстюком и они вдвоем поехали в Васильков... Сперва они обошли соседей, были в больнице, а в милиции им пришлось проявить некоторую настойчивость, пока добились, чтобы те открыли дом. Милиционер сделал это очень быстро, имея связку ключей. В доме ничто не вызывало подозрений - вроде живут люди и их просто нет дома... Хотели уже идти. Но Надя сказала, что в доме должен быть погреб. Погреб был в кухне, глубиной около полутора метров, небольшой. Милиционер сам его открыл. Вдруг пришел в возбуждение и отстранил их от погреба. Сверстюк видел тело, но уверенности в том, кто это у него не было - видел только голову с белыми волосами... из Киева приехала группа ответственных работников в штатском и вскоре Н. Свитлычная и Е. Сверстюк ехали в Киев служебной машиной. С ними милицейский полковник, навеселе. Говорил глупости Наде и сказал: "Что, не уберегли своего?"

То, что Свитлычная не видела моей матери, а Сверстюк не был уверен, что это была она, а также то, что не было опознания, вызвало у отца позднее состояние, близкое к депрессии - он даже думал: а может в погребе не было тела матери? То, что в моргу ее обряжали в последний путь художники монументальной секции, как-то проходило мимо его сознания.

В тот же день вечером отца арестовали... "На Горскую было покушение, она жива и дает показания против тебя"... речь шла о том, что его подозревают в преступлении из ревности или в попытке избавиться от жены ради другой женщины... Наконец отцу сказали, что его жена убита и что дед Иван Зарецкий в бегах. Начали интенсивно обрабатывать его: какие были отношения А. Горской и И. Зарецкого? Мог ли последний пойти на убийство невестки? Одновременно отца накачивали тем, что дед в бегах, просили сделать его портрет по памяти (мне показывали этот портрет в васильковской милиции, когда меня задержали).

Отец два дня ночевал в камере, где с ним сидела "подсадная утка". Когда отец на очередном допросе признал, что его отец имел повод убить его жену, они сказали, что он совершил самоубийство и тело его найдено <тело 29="" -2="">. Отец записал свои показания. Протоколы предыдущих допросов не составлялись. И нас повезли в Фастов (меня задержали накануне, то есть 3 декабря). Дед лежал на столе с головой, отрезанной на уровне рта. Мы подписали акты опознания и нас отпустили. Электричкой поехали в Киев. Отец был близок к потере сознания - лежал скорченный на скамейке, его тошнило, душили слезы. В Киеве мы едва дошли до дома, поддерживая один другого. Вызвали врача, который сделал отцу инъекцию сильного успокаивающего [5]".

Хоронили Аллу Горскую 7 декабря. "Участникам похорон прикалывали к одежде веточку калины... Гроб не открывали и не выносили из автобуса. Людей было несколько сотен. Пел хор Леопольда Ященко. Мы поняли так, что было указание не открывать гроб, но потом Иван Литовченко и Ирина Левитская, которые вместе с другими собирали ее в последний путь, сказали мне, что они сами так решили, потому что лицо было землисто-зеленого цвета и имело ужасный вид. Их состояние тоже можно понять...

После похорон дед, отец и я поехали к деду Саше. Там были только его знакомые по кино. Психологически отец как будто распадался на части. Он повторял: "Мне прикололи на пальто калину, я ее съел. Алла жива." Его мучила мысль, что дед Саша мог поверить будто дед Иван убил Аллу. В относительно нормальное состояние отец пришел только через несколько месяцев. Спокойно на эту тему он не мог говорить до самой своей смерти в 1990 году [5]."

В 1989-1992 годах Алексей Зарецкий и общество "Мемориал" требовали возобновить расследование убийства. Прокуратура отказала им, мотивируя это тем, что "по делу было проведено квалифицированное расследование силами следственной группы прокуратуры Киевской области...[5]" В качестве аргументов в пользу обвинения И. А. Зарецкого в ответе прокуратуры указано, что он "длительное время очень отрицательно относился к Горской, презирал ее за то, что она не уделяла внимания семье", а кроме того, "приобрел несколько топоров а так же жидкость для выведения пятен крови". Других доказательств не приводилось. Друзья Зарецких и правозащитники уверены, что преступление было совершено специальным "отделом мокрых дел" КГБ, хотя прямых доказательств этого нет.

"Мы с отцом и дедом в 1970-1971 годах совсем не чувствовали себя одинокими, у нас дома постоянно собирались люди, пришло много телеграмм соболезнования. Приходил Б. Д. Антоненко-Давидович, предлагал материальную помощь, хотя сам был в нелегком положении. Нашим друзьям тоже было очень трудно... После смерти матери к дому в Василькове, где она погибла, прикрепили несколько кистей калины. Соседка Оксана рассказывала в 1992 году, что теперь она понимает это как символ невинно пролитой крови, но тогда у нее было ощущение, что метят жилища обреченных.

И тогда, и позднее среди людей, не принадлежавших к нашему кругу, активно, вместе с версией о семейной трагедии функционировали два слуха. Это чистая политика - националисты убивают друг друга. А так же версия о том, что "это сделали чекисты и так националистам и надо, все это одно грязное кодло".

"Базовый" слух можно сформулировать так: "Убили какую-то националистку. То ли свои, то ли свекор, то ли отец". Можно предположить, что этот слух был создан в "отделе убийств". И я допускаю, что в эту систему не вписывалось то, что дед - известный организатор кинопроизводства, мать - автор многих художественных работ, отец - выдающийся художник. Это по своей внутренней логике противоречило концепции слуха. Я чувствовал это несоответствие в разговорах со многими людьми. Один мой приятель, бывший носителем этой идеологии, сказал: "Как твой отец может быть выдающимся художником, если у него нет даже звания заслуженного? [5]"

После катастрофы (1970-1977)

"Нужно было жить... Имея высокий авторитет среди архитекторов как художник-монументалист, Виктор взял на себя ярмо по оформлению трех театров. По сути, они делались почти одновременно, но можно установить некоторую последовательность: І - театр в Ивано-Франковске, ІІ - театр в Симферополе, ІІІ - театр в Сумах...

Архитектура всех трех театров была не слишком интересная: железобетонный четырехугольник с окнами. Нужно было сделать что-то такое, чтобы оживить внешний вид и украсить интерьер, то есть фойе... Нужно было учесть местный колорит и возможности каждой области.

Ивано-Франковск имел хорошую базу художников-прикладников. Это каменщики, резчики по дереву, мастера инкрустаций по дереву и узоров по коже, ткачи ковров и так далее. Замысел заключался в том, чтобы на фасаде вырезать из камня барельеф "Трио музыкантов". В интерьере сделать резные ручки, стены в коврах, рушниках, украшенные тканями, красивые огромные люстры в национальном украинском стиле, еще - керамика.

В Симферополе кроме ручек на двери и люстр с цветным стеклом были задуманы большие маски метров 9 в высоту из кованной меди с инкрустацией цветным стеклом...

В Сумах можно было использовать местный фарфоровый завод, Поэтому возникла мысль - на розовом мраморе стены фойе вставить фарфоровых белых лебедей, украшенных подвесками из стекла...

Для обсуждения и утверждения эскизов приходилось ездить в разны концы Украины. Дело все время тянулось и тянулось. Множество комиссий не могли окончательно что-либо решить. Эскизы возвращали на доработку. Денег было в обрез.

В то время в Киеве началось строительство трех консульств: ГДР, Чехословакии и Польши. Архитектором была Галина Добровольская, которая со своим мужем, тоже архитектором, академиком Анатолием Добровольским много ездила по свету и много видела. Поэтому она, зная возможности Зарецкого, пригласила, точнее, уговорила его взяться за оформление залов для приемов.

Виктор согласился. Тем более, что дело с театрами тянулось дальше. Громады строительных министерств еле-еле шевелились. Тут же все горело. Быстро-быстро. Ничего не затягивалось, все шло как по рельсам.

Решено было в консульствах ГДР и Чехословакии сделать огромные панно на всю стену коллаж из разноцветных тканей, макраме из золотой и серебряной нити и т. д.

В Польском консульстве был замысел - украсить камин мозаикой из бисера и мелких кусочков смальты.

... Пока шло строительства возникло свободное время. Виктор воспользовался предложенной Союзом художников командировкой - "Владивосток-Сахалин". Дали 500 рублей. Он доложил еще 300 рублей и поехал.

Больше 2 месяцев продолжались эти странствия. Поезд шел на восток 10 дней...

После Сахалина Виктор пришел в относительную норму. Сильные впечатления, как клином, выбили тяжелые переживания.

Он привез из странствий 60 рисунков и гуашей и еще больше замыслов... [6]"

В 1973 году дом на улице Репина, где жил Зарецкий, ставят на капитальный ремонт. "Оценивая те дни с расстояния лет, я думаю, что тогда друзья подавали нам максимальную психологическую помощь. Мы с отцом оказались в определенной изоляции позже, причем это было связано с рядом причин, в частности и чисто бытовыми, ведь в 1973 году мы получили квартиру на Минском массиве, куда из центра города приходилось добираться час, а телефона не было.[5]"

Конча-Заспа (1977-1990)

В 1977 году Виктор Зарецкий женится на дочери своего учителя С. Григорьева, Мае, тоже художнице.

"Так началась наша семейная жизнь. Первое, что мы сделали - посоветовались, и Витя довольно быстро свернул работу в театрах. Он отдал эскизы - и уже другие доводили их до исполнения. Нужно сказать, что театры стоят и замыслы художника воплощены. В официальных документах, монографиях он записан главным автором-художником...

Консульства были закончены еще до меня. Мы жили у Вити на Минском массиве. Лето, осень, зима, весна. Потом ехали в мою мастерскую. Там жили. Потом снова возвращались домой на несколько дней. Потом снова ехали уже в его мастерскую. И всюду Витя начинал писать интересные картины. Наши дети уже жили своей жизнью...

В 1980 году в январе мы поселились в Конче-Заспе <дачный> у моего отца. И десять лет прожили в этом прекрасном месте под Киевом... [6]"

продолжение часть 3