Зарецкий Виктор Иванович

Виктор Иванович Зарецкий родился 10 февраля 1925г. в городе Белополье Сумской области. Рисовать и ходить научился одновременно.

Родители.

"Отца (Иван Антонович Зарецкий) помню таким: высокий, с черным буйным чубом, он у него был кучерявым, с рыжей бородой... Отец был бухгалтером, начинал кладовщиком, всю эту лестницу прошел с самого начала.

Мой дед Антон, я его не видел. И он, и бабушка умерли вскоре после революции. Служил в армии, ушел из нее вахмистром. С деньгами. Его род обеднел и он поставил себе цель - вернуть достаток. Содержал казенку - государственную водочную лавку.

Старший его сын, тоже Иван (лет на 15 старше отца)... был по-своему выдающимся, странным. Я видел у него дома, в селе Варварка Полтавской области, где он был учителем, грамоту старшему писарю Первой Конной Армии, подписанную Ворошиловым и Буденным. Учился в Варшавской коммерческой академии, в Первую мировую был офицером газовой команды. В газовую команду брали самых сильных, решительных, как сейчас космонавтов. В Белополье ходили слухи, что служил в контрразведке Деникина. [3]”

Мать Мария Андреевна (урожденная Коломийцева) - пианистка, учительница музыки. "Бабушка (по матери) - Анастасия Кондратьевна - это была настоящая фабрика. Она уже с шести лет зарабатывала деньги: шила простые вещи... До революции у нее была серьезная портняжная мастерская...

Моего родного дядю, ее сына Леню убили в бою под Сумами. Он был деникинцем. Тело привезли в Белополье. На похоронах дед выступил, сказал, что сын погиб за правое дело. Поэтому все Коломейцевы позже выехали из Белополья. [3]”

Детство (1925-1941)

"Первые воспоминания о матери - большая материнская любовь. Стройная женщина с высоким круглым лбом и большими глазами. Очень подвижная. Первые воспоминания приходятся на период голода. Сперва мы жили втроем - отец, мать и я. Отец работал кладовщиком на химическом заводе в Юзовке (позднее Сталино <теперь>). потом приехала бабушка с младшей дочкой Олей, красавицей, но больной эпилепсией. Приехало пианино, какие-то вещи, шуба; шуба в которой оказалась мышь. Боже мой! Сколько было визга! Женщины почему-то их очень боятся. Мама одела шубу, а под подкладкой ползла мышь.

Голод. На улицах подбирают мертвых крестьян, среди них много детей. Заводские рабочие едва тянут. Отец в отчаянье ударил кулаком по столу. Молодые, сильные, красивые - работают, а жрать нечего. Бабушка сняла сережки, последние золотые, мама поехала в Мариуполь, в торгсин (торговля с иностранцами). Потом были блины на подсолнечном масле.

Мама работала тапером. Фильмы были немые и шли под фортепьяно. Фильм "Овод". Я иду по сцене к маме. В зале свист - я мешаю. Женщины ходили тогда, в-основном, в красных платках. Чтобы у меня было занятие и я не мешал, достаточно дать бумагу и карандаш и я рисовал...

Мама любила петь и танцевать. Отцу это не нравилось - он был очень ревнив [3]".

“Жили мы рядом со степью... в мае степь покрывалась красными маками (воронками). Потом все выгорало. Степь держалась зеленой до мая. Молоко летом было горькое - коровы ели полынь.

Зимой все ходили в полушубках. Дорогой полушубок был оторочен смушками - что-то вроде каракуля. Сапоги. Башлык - что-то вроде шапки с длинными концами, которые заматывали на голове. Постепенно, года за два-три, все это исчезло. Вместо кожи - кожемит, вместо полушубка - телогрейка. Но после голодовки была вспышка моды, танцев. Белье зимой полоскали в проруби...

Дети играли самопалами - это был отголосок войны. Самопал - это кусок небольшой трубы с дыркой для запала, с одной стороны он был заклепан [3]".

"Черный хлеб, кусок, политый подсолнечным маслом и слегка присыпанный сахаром - это была мечта. Был очень удивлен увидав белый хлеб[3]".

"Году в 1933, бабушка пошла святить кулич, а там комсомольцы и девушки в красных платках закидали камнями. Пришла грустная и сказала:"Не добром это кончится. Христос был за бедных, и чего это власть, которая тоже за бедных, делает такой вред душе." Бабушка верила в бога фанатично верно, но по-своему. Она всегда была с иголкой или у машинки, все время шила. А это интересы заказчика и всегда час пик перед праздниками, в том числе и религиозными. Бабушка молилась богу - просила прощения - и работала в святой день, чтобы к обеду сдать работу. Она не варила, не стирала, не убирала - только шила. С утра не любила рано вставать, но легко сидела заполночь. К одежде была равнодушна, но очень любила, чтобы на ногах были красивые туфли. Вспоминала, что только в церковь ходили обутые, а так - босые. Когда голод отступил и работы у нее стало больше, заказчицы - а она была женской портнихой, хоть пошить могла все - приносили разные сладости. Мармелад апельсиновый или лимонные дольки, - особенно на Пасху или пост или на Маковея. Мак, протертый с молоком и вкусными булочками, семга, осетрина, икра черная зернистая и паюсная, сырные бабки, маслины размером с чернослив, разные пирожные...

Были заказчицы, мужья которых потом сидели в Кремле клерками, а то и начальниками. Когда забрали Ивана Ивановича - мужа маминой сестры Лили... бабушка ездила в Москву. Сказали: сейчас ничего сделать нельзя. <он>

У нашего подъезда часто стояли брички, даже машины заказчиц. Жена начальника финансового отдела шила только у бабушки, потому что у нее был кривой зад и никто больше не мог ей угодить. Она говорила: "Анастасия Кондратьевна, на вас такая стопка доносов, но я ими зад вытираю."[3]"

"В 1935-1936 годах началось движение за увеличение добычи угля. Платили немалые, как по тому времени, деньги. В получку шахтер покупал шкафы, столы и даже пианино. Потом это за бесценок пропивалось. С работы шли черные, страшные. Бани при шахтах не было. Мылись дома, в тазике. Семейные сцены кончались воем, дракой, в окно летело все, даже сама жена...

Донбасс. Заводы требовали, кроме рабочих рук, людей, которые могли бы считать, писать. И многие из офицеров царской армии, людей прошлого, работали кладовщиками, бухгалтерами. Когда собирались компании выпить, погулять, все это были свои люди... Как-то отец привел типичного еврея Пиню Хавкина. Он учился с ним в гимназии. Так этот Пиня приехал как ревизор. Пьянка была серьезная. Этот Пиня в знак любви к отцу разбил свои очки, растер их ногами, а утром ходил по комнате дурной с похмелья. И наталкивался на все предметы - был близоруким. [3]"

"Жили в заводском поселке. Это такая микрожизнь. Знали где скамейки влюбленных. Мальчишки, и я с ними, ложились под скамейку с иголкой. И когда начинались поцелуи взасос - осторожно кололи ягодицы.

В то время появились мороженое "Эскимо", электрозавивка для дам. Были мастера, которые ходили по домам для этого дела. А так же учителя танцев. Все это где-то 1937-1938 годы. Танго, фокстрот, вальсы, блюзы. Джаза не было. Среди парней ходила легенда, что где-то есть Америка и там есть джаз-банд "Золотая звезда" - все негры. Все было в могучем танцевальном онанизме. Бабушка делала примерки заказчицам. Дамы раздевались и я с большим интересом рассматривал их ляжки и сиськи. Дамы были, большей частью, полные - жены начальников - питались хорошо. Это сейчас инженер - ничто. А тогда была специальная столовая для инженерно-технических работников. Дамы иногда оставляли бабушке свои талоны и я ходил за обедами. [3]"

Война (1941-1945)

"В Обидимо (под Тулой) мы попали с Северного Урала <поселок>, куда в 1941 году эвакуировали завод из Днепродзержинска (Каменского). Сначала поехал завод, потом мы. Ехали с Урала до Обидимо в конце апреля. Голод. На станции Янаул, в Татарии, давали суп. Его варили прямо на станции в большом котле. Покажи командировку - и тебе наливают. Точнее: наливали всем, у кого была кастрюля или котелок... Отец успел получить суп, успел зацепиться за последний вагон. Мать, как всегда не находила себе места: "Пропал Ванечка". Пришел отец, на красных пальцах уже появились белые пузыри ожогов. Суп был немного с жиром, прямо с огня и все это лилось прямо на руки. По дороге за Москвой - колонны немецких машин, черных, мертвых. К зиме немцы не были готовы. Солдаты замерзали в степи, собирались у маленького костра, жгли, в основном, шины от машин. Были и отдельные замерзшие. Дети их переворачивали на спины и катались как на санках. Станции забиты техникой, пушками, засыпаны талым снегом.

В Обидимо никто не сеял. Много зверей, убежавших из Брянских лесов, где была война. Звери: лисицы, зайцы, птицы; земля вся в цветочках вместо хлебов и овощей. Прямо рай. [3]"

"... получил повестку в военкомат, пришел. Военком говорит: принеси два мешка муки, иначе пойдешь в армию. Это был январь 1943 года. Я говорю об этом отцу... Он работал главным бухгалтером. Трудно сказать, смог бы он достать эти два мешка, или нет. Но суть не в том. Он мне ответил: "Тебе рано становиться подлецом, иди воевать". Так в начале февраля я пошел воевать. [3]"

На передовую Зарецкий не попал, служил в запасном полку художником, рисовал агитационные плакаты и схемы оружия для обучения новобранцев. Зарецкий вспоминал: "Уже в 1943 году стало ощущаться присутствие союзников-американцев и их помощь. Начали приходить продукты питания. Через отдел помощи семьям военнослужащих распределялась одежда, которую собирали и присылали американцы. Появились американские паровозы и вагоны. [6]”

Демобилизовали Зарецкого через пять месяцев после окончания войны, в октябре 1945 года. Поехал к родителям, в Обидимо. Из Тулы, 25 километров шел пешком, прямиком через поля и перелески. Переходя речку по льду, провалился в ледяную воду. Вылез из воды и еще семь километров прошел до отцовского дома.

Художественная школа, Институт.(1946-1953)

В Туле Зарецкий брал частные уроки у живописца Орехова, послал документы в Ленинград в Академию художеств. Ответа не получил.

В 1946 году обратился в Киевский художественный институт. Был приглашен на экзамены. Провалился.

"В институт меня не брали, точнее, я был кандидатом на графический факультет. Покойный ныне Вадим Одайник спросил: "Где ты учился?" По сути - нигде. Тогда он говорит: "Не глупи, куда тебе спешить? Иди в художественную школу. Там есть Геннадий Кириллович Титов, у него есть чему поучиться". Пошел я в школу. Директором был Яблонский - офицер, сапер... Говорит, что я переросток. Пусть директор института даст направление. Вступил в художественную школу. Спать было негде. Родители могли выслать 30 рублей. Буханка хлеба стоила 10. До холодов жил на чердаке института. Общежитие в школе было на 30-35 учеников. Комендантом был Володя Шевчук - так сказать, без платы, по желанию... Он мне сказал:"Хочешь получить койку - спи на полу. Место освободится - оно твое". Койка - бесплатная - это была моя мечта, моя единственная надежда. Я спал на полу не больше 15 дней. Кто-то не выдержал и уехал домой. Это была победа - ночью была кровать, за которую не нужно было платить. Благодаря Шевчуку я попал в село Горностайполь, где нарисовал немало работ... [3]"

Художественная школа "была расположена в одном из коридоров Художественного института, где с одной стороны были окна, а с другой - ряды классов. С утра шли занятия по общеобразовательным предметам; после обеда парты убирали и ставили мольберты. Начинались уроки живописи, потом рисунка. Натюрморты и гипсы там стояли всегда, а классы на ночь не запирались. Преподаватели жили тоже в школе, где и было общежитие. Многие рисовали ночью, и не только те кто жил в общежитии, но и киевляне. [6]"

Общеобразовательный аттестат у Зарецкого уже был, он посещал только уроки рисования. "Когда шли общеобразовательные уроки, Виктор рисовал на базарах... На одном из рисунков - фигуры сельских женщин в народной одежде, увешанных венками лука. Он был использован для экзаменационной композиции, которую оценили высшим баллом. [6]"

После года обучения в школе "... не потерял желания стать художником и поехал в Канев на летнюю практику со студентами первого курса. Я старался изо всех сил, но ничего не выходило. Я не мог понять, как рисовать дальше. Ко мне подошел преподаватель института Кость Николаевич Елева и сказал, чтобы я сел ближе к натуре, зацепился за одно какое-нибудь место, например - нос. "Рисуй поверхность, кожу и двигайся дальше по миллиметру". Я послушался совета и начало получаться. Как важно вовремя подсказать! [4]".

В 1947 году принят в Художественный институт. В списках сдавших экзамены его фамилия - на первом месте.[6].

"Однажды в аудиторию зашел невысокий, подвижный, стройный человек в военной форме. Он заговорил и мы были поражены его знаниями. Он очаровал, покорил нас эрудицией. Это был Григорьев. Я решил, что буду учится только у него. [6]"

Сергей Алексеевич Григорьев "начал преподавать еще до войны в мастерской Федора Кричевского. С должности доцента его взяли в армию, в которой служили тогда три года. Когда началась война, он заканчивал службу в Киевском артиллерийском училище... <вместе> Демобилизовался после войны старшим лейтенантом и был приглашен преподавать в институте...

Была организована мастерская жанровой живописи под руководством Григорьева. Зарецкий пошел в эту мастерскую... Преподаватель очень скоро стал профессором и самым молодым академиком, а со временем и директором института. Он держал в курсе дел в искусстве своих учеников, возил их в Москву, в музеи, показывал фонды музеев, недоступные широкой публике. Использовались разные методы обучения, связанные с традициями старой школы. Каждый студент ставил себе отдельную многофигурную постановку, которую писали много часов... Виктор вспоминает, что было такое - из института не выходил целый год. Общежитие, столовая были при институте. Работал магазинчик с красками, кистями, приходил парикмахер. Была хорошая библиотека. Но была и общая наша беда - бедность. Не было теплой обуви. Хотя Виктор имел повышенную стипендию, денег едва хватало. Кисточки выписывались до последнего волоска. Карандашом рисовали до длинны одного сантиметра, потом его вставляли в трубочку, чтобы можно было держать в руке. Даже сейчас, когда карандашей хватает, Виктор всегда подберет брошенный карандаш и спрячет в коробку. [6]"

Отец Виктора в это время работал главным бухгалтером "...Губахинского химического комбината. Это Северный Урал. После войны туда завезли все, что лежало у немцев на складах "Фарбениндустри" - был такой химический концерн. Ну, свезли всякое имущество, разные сундуки. И была материальная опись, что в ней - неизвестно. Просто перечисление - 1,2,3, и т. д. Все было по количественному учету. А оказалось, что в ящиках не химикалии, в них - имущество. Ковры, музыкальные инструменты, фарфор, драгоценности, свезенные немцами со всей Европы. Ну и начался грабеж. Брали все.

... Иван Антонович решил навести порядок: пересчитать, описать, взять на учет. Мать шила платья для жены одного из начальников НКВД и та ей говорит - по секрету: убьют Ивана Антоновича, сама слышала. Я был тогда на третьем курсе - на практике в Каневе. Получаю телеграмму - немедленно приезжай. Бросил все, приехал в Губаху. А дорога такая: от Киева до Москвы, потом в Пермь, оттуда до Губахи 300 километров на север электричкой. Приехал. Мать желтая, каждую минуту прикуривает папиросы, отец какой-то угнетенный. Приехал Превухин, это был министр химической промышленности, посмотрел на это все и говорит: Иван Антонович, бросьте все. Нельзя снять обком, горком, КГБ, мы вас переведем... Отец отказался, ушел из химической промышленности, хотя у него почти пенсия была в кармане - на химии дают раньше. И оказался он в Теплом Озере на Дальнем Востоке. Цементный завод. Еврейская Автономная область. [3]"

В 1953г. Виктор Зарецкий женился на однокурснице Алле Горской. Она родилась в 1929 г. в Ялте (Крым). Отец ее, Александр Валентинович Горский работал руководителем киностудий - Ленинградской, Киевской, Одесской. Мать, Елена Давыдовна, тоже работала на киностудиях. [6].

Институт Зарецкий закончил в 1953 г. Его дипломная картина в художественном институте - очередь в мавзолей Ленина, получила высший балл. После окончания института остался преподавать в нем, подрабатывал графикой [8].

В 1954 г. у Виктора и Аллы родился сын - Алексей.

Художник на шахте. Горностайполь. (1955-1964)

В 1955 г. переехал в Донецкую область. "После института лет пять-шесть работал как художник, на шахте. Весной дожди, глухомань, грязь. Я, фанат, решил полотно спустить вниз, чтобы поработать с натуры. Но для этого нужно на несколько минут остановить грузовой ствол. Никто не соглашается. Ни директор (их, по-моему, называли управляющий шахтой) - нельзя останавливать очень важный процесс, ни начальник треста Снежантрацит - молодой, довольно холеный человек с мутными белыми глазами. А в то время в "Огоньке" была напечатана моя работа "Шахтеры. Смена", которую я на этой шахте написал. И поэтому рассчитывал на поддержку. Но по грузовому стволу идет уголь и от этого зависит план. Я подошел к десятнику по погрузке и говорю: "Иван Данилович, мне нужно за магарыч в шахту полотно опустить". Он говорит: "Я тебе, голуба, за магарыч эту шахту остановлю на сутки и никто не будет знать, как ее запустить".

В час получки многие шахтеры, живших в общежитии, не могли после пьянки доползти до кровати. Старые уборщицы их дотаскивали, укладывали как следует. За это с утра получали 25 руб. (2р. 50 коп. на новые деньги). На шахте я проводил практику со студентами. Мой приятель был с молодой эффектной женой. Дама крупная. Пришли на людской спуск - там сквозняк. Даме ветром задуло юбку на голову. Шахтеры обомлели, увидав среди грязи, пыли и разного железа, проволоки, полные женские ноги выше колен. В мертвой тишине прозвучало: "...твою мать"...

Я написал портрет дочки главного инженера. Сам главный инженер был весь татуированный: от крейсера "Аврора", вождей мирового пролетариата, лозунгов типа - "с малых лет счастья нет" до сцен любви, переплетенных змеями. Он позволил мне лазить в шахту когда бы я ни захотел. Я тогда рисовал посадчиков. Посадчики - это шахтеры, которые садят кровлю после выемки угля комбайнами. Дело рискованное: замешкался - раздавит. Оставит тумбу для крепления - высчитают из заработка. И все это идет под сплошной матюк. Я, как всегда, девушке в ламповой много не обещал, не принес никаких сувениров и она дала мне лампу, в которой свет погас сразу, как только я залез в штрек (лаву). Что делать? Ждать, чтобы выйти вместе с бригадой - долго. Решил идти сам. Нападали крысы, пока шел людским ходом... Чтобы спастись, решил идти через бремсберг - это проход, где идут вагонетки с углем вверх, а пустые спускаются вниз. Когда выбрался наверх, сам себе не поверил, что все обошлось. Пришел в столовую перед самым концом, выпил 0,75 портвейна. Сидел тут, в прошлом капитан, которого прогнали из армии за кражи. Он был пьяный и только повторял слова, в которых совсем не чувствовалось жалобы: "Я думал, тут люди, а тут такая же сволочь, как я". [3]

На шахте написал картины "После войны", "Жаркий день", "Шахтный двор". "Кульминацией шахтерской темы была большая картина "После смены". Трое людей возле серой стены. Шахтер, молодой парень, лежит, подложив руки под голову. Девушка улыбается, наверное шутит с парнями. Второй парень стоит у стены, курит... Голая правда тяжелого труда... Министр культуры Бабийчук сказал, что после такой картины никто не пойдет работать на шахту. Совсем случайно картина попала в Москву на выставку, где получила диплом первой степени, ее выдвинули на медаль Всемирного молодежного фестиваля в Москве. Но украинское начальство добилось снятия ее с выставки и медали Виктор не получил... С того времени картина 30 лет пролежала в мастерской. В 1990 г... ее приобрел швейцарский коллекционер. [6]".

"Потом дело пошло так: Виктор поехал к своему другу в село Горностайполь, около Чернобыля. Он был вдохновлен селом и жизнью крестьян. Начал рисовать сельскую жизнь: в поле, в коровнике, в сельской пекарне. Картина "Сбор льна" имела сильный резонанс в художественных кругах. [6]"

Писать Зарецкий не любил, но иногда, под влиянием дискуссий с коллегами, записывал свои мысли. В 1966 году он писал "В прошлом году моим коллегам поручили сделать стелу на границе Белоруссии и Украины. В Минске сказали: "Что вы нам привезли - национализм? (На эскизе белорус и белоруска в народной одежде). Белоруссия - первая республика, избавившаяся от всякого национализма. Рисуйте рабочего и работницу в комбинезонах". Я не был согласен с эскизом, который везли из Киева. Я не согласен, когда этнографией прикрывают национальное... То, что мы сейчас называем национальной культурой, можно связывать только с казачеством, с тем, что было 300-400 лет назад.

Я не согласен и с теми, кто требует рабочего и работницу в комбинезонах. Потому, что настоящий путь - это путь взаимообогащения, а не взаимной кастрации. Первостепенное значение имеет понимание и ощущение гармонии - я это непосредственно связываю с синтезом. Примитивно я понял это на лугу лет 7-8 назад: язык, рушники, природа, аисты, чарка, песня. Более конкретно: когда в то же время свою работу, сделанную методом "обнюхивания и облизывания", я внес в хату (хата вся в рушниках), нес как шедевр, а увидел, что это мертвое, мертвое духом, чужое. В хате была гармония, был комплекс неповторимый и невозможный в другом месте. Я ощутил тысячелетия. Это гармония этой земли...

Лет семь-восемь назад жизнь поставила перед художником два вопроса а) модификация традиционных форм; б) ориентация на Запад. Сейчас время финиша и о многом можно сказать конкретно. Модернизация это только модификация. Нет корня, ну сделали модернизацию, а потом что - яма? На Украине влияние Запада было достаточно сильным. Все эти влияния выродились в провинцию. Эпигон и есть эпигон. Жизнь там, где есть развитие, понимание основы как стартовой площадки. Святая обязанность художников - работать над возвращением народу его языка - изобразительного языка...

Отсутствие собственного лица, своей концепции, толкает под разные влияния. Вековечное низкопоклонство, презрение, незнание собственной культуры, приводит к утрате лица. Проходим путь от академизма до стиляжничества. Стиляжничество выросло на чужой помойке. Этот путь от хуторянства к стиляжничеству имеет последнюю остановку - задворки Гамбурга... Пикассовщина - чужое, не имеет земли - как на нашей почве, так и вообще. В народном - не одна сторона искусства (кубизм, фовизм и т. д.) а комплекс. [1]"