А. Архангельский. То-не жизнь!

Александр Архангельский. Журнал ПАРАЛЛЕЛИ, №3, 2011, Россия (публикация из журнала) ---------------------------------------------------------------------------- День, такой суматошный, с нервотрёпкой и совершенно естественными поворотами, которые, как правило, не несут ничего приятного, а только всякий раз выбивают из седла, заставляя не терять бдительности, чтобы окончательно из него, этого седла не вылететь, - этот суматошный серый день, наконец, закончился. Наверное, если бы Он курил, то с удовольствием затянулся бы сейчас хорошей сигареткой стоя у окна, и смотрел, как белыми крупными хлопьями, очень неспешно и торжественно опускается на землю снег, которому нет никакого дела до людской суеты. Но Он не курил… Бросил давным-давно, а потому просто стоял возле окна и смотрел на летящий в вечерних отблесках фонарей снег. О чем Он думал? Да ни о чем… Просто стоял у окна и смотрел на снег. И на уютное светящееся окно его дома, которое было прямо напротив окон его кабинета, и за которым его ни сегодня, ни вчера никто не ждал почему-то. Почему?.. Он и сам не знал этого. Думать же об этом было больно, потому возникающие вопросы Он отметал решительно и спрыгивал с этой, неприятной ему, темы. А снег тихо-тихо укрывал площадь перед зданием райисполкома… Послышались шаги вахтёрши тети Гани, которая в последнюю очередь приходила убирать его кабинет, чтобы дать возможность поработать или просто побыть в тишине одному. Дверь робко открылась. -- Митрич, ночевать, поди, решил остаться? Совсем про время забыл… Убирать-то можно? И она решительно вошла в его кабинет, поставила ведро, чуть расплескав воду, и начала, как она говорила, «наводить марафет», приводя в порядок его, Митрича, рабочее пространство. -- Да, тёть Гань, ухожу, ухожу… Привычно поддерживать с ней беседу сегодня не хотелось. Он быстро оделся, попрощался и вышел из кабинета, прикрыв дверь так, что она и не заметила, кажется, его ухода. Он легко сбежал по лестнице вниз, вышел на улицу и, уже не обращая никакого внимания на снежные пируэты, быстро подошел к машине, которая уже была под снежной шапкой, жестко открыл дверь и сел на место водителя, к которому привык за эти годы. Сидение удобное, принадлежавшее ранее АУДИ или ФОЛЬКСВАГЕНУ, и волею судеб, вернее, волею предыдущего хозяина машины, перенесённое в пространство старенькой «Нивы». Он ощутил холод машины, простоявшей весь рабочий день на морозе в ожидании хозяина. Хотелось тепла, уюта и… горячего чая. Сейчас не было ни одного, ни другого, ни… Он чертыхнулся и завел машину. Мотор застучал с первой попытки. Минус десять – не мороз, особенно если машина в порядке. Он включил печку, и тепло робкой струйкой засочилось в салон. -- И тебе, старушка, холодно, - мысленно ворчал Он, испытывая при этом прилив совершенно необъяснимой нежности к холодной железной коробке, которая сейчас, как могла, согревала его и укрывала от настойчивого снега, давая крышу над головой и очень зыбкое тепло. -- И мне холодно, и тебе не теплее. Ничего, терпи, терпи, перезимуем, а там и холодам конец. Он приоткрыл окно, чтобы пар от выдоха не оседал на стёклах… И изо всех сил старался не смотреть в сторону светящегося окна квартиры. От этого преодоления ему становилось еще холоднее. Еще и еще холоднее. И злость наваливалась с такой силой, что… -- Да, браток, приплыл ты, Митрич… И он во весь голос смачно выругался. Стало легче. Вместе с теплом, которое давала печка, по нему разливалась какая-то звериная тоска, которая ни единой его клеточки не оставляла, а проникала так глубоко, что хотелось выть. И хотелось напиться. Просто очень хотелось напиться! До сумасшествия хотелось! И он с горечью подумал о том, что даже этого себе позволить не может. И выругался еще раз. Но легче почему-то не стало. Он очень ясно представил сейчас жену, сидящую за большим столом, готовясь к очередному уроку на завтра. И уютный свет обволакивает комнату… А на плите в просторной кухне еще не остыл чайник… А в холодильнике… Митрич, стоп! Стоп! Хватит лить сопли! Хва-тит! И черт с ней! И с чайником – чёрт! И с холодильником! Черт с ними со всеми – с их тряпками вечными, нехваткой денег и нытьём, бесконечным «мало и мало!», «дай и дай!»… И работал – на них! Самому-то – много ли надо? Но чем больше приносилось в дом, тем меньше ценилось, тем большего хотелось, тем меньше он им был нужен просто так, потому что нужен, а не потому что в клюве им нёс, условия создавал, блага земные, быт обустраивал. И не заметили они, родные и кровные, как потеряли его где-то там, за забором того быта, куда ему теперь и хода не было! Вот ведь что вышло в погоне за бытом, вот ведь! Всё было у него: работа престижная… Нет, брат, сверхпрестижная! И зарплата – соответственно! И жена была, и дети, и хата в самом центре их, пусть и не большого, но вполне приличного городка… Все было и… Не было ничего, потому что вот уже какой год после работы он едет в дом, который остался пустовать после умершей матери, и живёт там сторожем. Один. С породистой собакой Черри и четырьмя котами, которые ждут его возвращения и радуются ему так искренне, совсем не по-звериному, что у него при одном воспоминании сжимается сердце. Вот ведь что вышло в погоне за бытом, вот ведь! *** Вместо тряпки Он протёр лобовое стекло машины перчаткой, которую почти никогда не надевал – руки, как и у отца, не мёрзли. Нажал на газ, и машина потихонечку двинулась с места, оставляя за спиной работу, дом, в котором он не жил, уют дома, которого он был лишен, жену, с которой их давно ничего не связывало, даже дом, в котором он не жил, и уют, которого был лишен. Сейчас Он ехал к себе, на окраину города, в пустой дом с собакой и котами, который остался под его присмотром, потому что так повелела жена – жить там и поддерживать дом до лета, когда возникнет нужда в летней резиденции. И он жил, и поддерживал, раз ей так было угодно. Жил и поддерживал. А она приезжала раз в неделю, осматривала владенье, и уезжала в центр, откуда до работы было – три минуты, впрочем, как и ему – до райисполкома – те же три минуты, которых он теперь не имел. Потому что жил и… поддерживал. Всех. Кроме себя. *** Его мать была человеком самоотверженным. Отца всю жизнь выхаживала, пропасть ему не дала, когда не только врачи, и судьба-то на нем, казалось, крест поставила, страшной болезнью-недвижимостью одарив. И ведь ни на секунду не оставила, всё вместе с ним прошла… А потому и больно ему видеть было отношение жены к здоровому мужику, от которого, фактически, отвернулись, выбрав уют и благополучие, которые он же им и давал. Болела матушка тоже самоотверженно. Не жаловалась, не ныла, не роптала. И ничего не требовала. Но настал час, когда Он ушел к ней жить, потому что одна она уже не могла. Дом давно был его. Любил ли он его? Вопрос непростой. Дом требовал рук, а Он не любил земли и всего, что связывалось в его понимании с крестьянским укладом. Он привык жить в центре города, в уютной двухкомнатной квартире с газовым индивидуальным отоплением и тёплыми полами, телевизорами – смотри – не хочу! и прочей бытовой техникой, которая стала неотъемлемой частью быта. Уютная спальня, о которой они с женой многие годы мечтали, с огромным полигоном-кроватью, так и осталась, похоже, его мечтой, потому что сослан он был сторожем на окраину, где надобности в такой кровати просто не было. Долгие годы его всецело занимала фотография, причем, не столько сам процесс создания фотографии, работа над созданием художественного образа, поиск натуры, выстраивание композиции… Его очень привлекала и фототехника, технология. Он любил фотоаппараты, разбирался в них, умел отладить практически любую оптику. Сколько времени ушло на всё это!.. Теперь этот ненужный багаж он упрятал далеко, сжав, как файл, куда-то на дно памяти. А ведь слыл он в городе и области не просто хорошим фотографом, но именовался фотохудожником, имел свой почерк, свою манеру, свой стиль, наконец. Теперь же это оказалось никому не нужным занятием. Он помнил, что дома ему особенно не препятствовали в этом, возможно, потому, что он увековечивал домочадцев и всё, что было с ними связано. - Ну, довольно об этом… Прошло – и ладно… Он умел переворачивать пластинку. Этому научила его жизнь… Многому научила, как теперь оказалось, многому. Главное – не прирастать задом к креслу, не держаться за стул, а уж если взлетел – выше обычного, то быть готовым и к падению с высоты, зная, что падать – всегда больно. И синяки случаются, и царапины, и саднит долго. И все это стерпеть должно, ибо главнее всех кресел и уютов мира – твой нравственный стержень, который – либо есть в тебе, либо… А уж коли посчастливилось тебе его иметь, то береги его и не дай ему – себе, значит, сломаться. Это и будет твоей самой главной победой. Нравственной победой. Победой над собой. А значит, и над обстоятельствами – победой. Он усвоил это и жил так, чтобы не стыдно было себе в глаза смотреть, не отворачиваясь от зеркал. **** Да, жизнь – шутница и его не обошла стороной, сыграла и с ним свою шутку. Вот и живет он который год на окраине сторожем, имея жену и квартиру в центре, ни на что не ропщет (толку-то от роптания!) А ведь как думалось сначала: вечером – вместе домой, утром – на работу – тоже вместе. И не на транспорте, на машине ездила бы его благоверная. Редко она по земле ходит, по первому требованию – к ее порогу всегда машина и он – личный шофер ли, еще кто… Он уже давно не понимал своей значимости в их семейном альянсе кроме той, которая укладывалась в понятие «жизнеобеспечение». Здесь его имели довольно настойчиво и по полной программе. И он вёз этот воз – как тот муравей, который не однажды после появится в его стихах совершенно пленительным образом безропотного трудяги – всё в дом и в дом… И, чем больше вёз, тем меньше было благодарности и отдачи в его сторону. Вроде как – само собой разумеющееся. Зятья дочери тоже не брезговали и хлебали из его кормушки, постепенно и на шею садились, со временем и голос повышать начинали, и требовали, и… Жена детей защищала, вкалывала сверхурочно, чтобы в открытые безработные рты бросить не просто кусок, а кусок с маслом или еще с чем попрестижнее, а о том, что детям – по сороковнику, а они всё предков потрошат без зазрения… Об этом его «декабристка» не думала… Просто впахивала и отдавала…И снова – впахивала и отдавала. И его старалась привлечь – не ей же одной детей поднимать. .. А он-то полагал, что поднял давно всё, что можно поднять. И надорвался. На поверку выходило, что расслабился ты, мужик зря, потому что у детей еще дети имеются, которые, вроде как и рождены для т ого только, чтобы тебе в старости жилось не скучно, а пенсия твоя грядущая потому – еще не повод для отдыха, поскольку есть великовозрастные великовозрастные, шибко уставшие от жизни дети, тоже желающие отдохнуть. Он приезжал после работы в пустой дом в холодной, не успевшей нагреться за время в пути, машине, кормил летевшее к нему со всех пушистых лап зверьё, говорил с ними, а они слушали, может, и понимали его своим собачье-кошачьим сердцем… Что-то себе готовил, не замечая вкуса, съедал ужин под тупое смотрение телека, мыл посуду – к этому был приучен матерью с детства – не оставлять после себя грязных тарелок…К этому же старался жену приучить, потому что в их семье было заведено иначе – мытьё перед употреблением или тогда, когда вся чистая закончится. Тогда он взял и эту обязанность на себя. Чтобы чисто было. Вообще, он многое на себя брал. Дочерей, можно сказать, выходил-вырастил. Все знает-умеет – и медпомощь оказать, и накормить, и … Хорошим отцом был, никто опровергнуть не сможет. Жена сделала выбор в пользу работы, и это стало ее главным козырем. Что семья? Времени отнимает много, а купонов не настрижешь – только вкладывай. Не деньги даже, - душу, что подороже всех денег будет. И ни тебе дивидендов мгновенных, ни премий, ни благодарности… Цыплят, правда, по осени считают, но ведь всегда кажется, пока ты в весенней поре, что до осени – как до Антарктиды… А Он вроде как и не работал, когда и школой огромной руководил, и физиком не последним слыл в городе, и в техникуме преподавал… Фары выдёргивали кусками какие-то предметы, которые смешивались с летящим снегом и страшно мешали уставшим за день глазам. Фонари традиционно стояли немыми столбами, не давая света, потому что освещение улиц не входило в планы администрации города, и добавляли скудному городскому пейзажу архитектурных излишеств своей тёмной вертикалью. Кто-то из пешеходов пытался проскочить перед машиной и радовался, очевидно, что не попал под нее. Но вот чего ему это непопадание стоило – знал только он. Он резко затормозил и выругал выскочившего из-под колёс придурка-акробата крепко. А еще – очень хотелось выйти и набить ему морду. За всё сразу набить. За то, что под машину кидается, переходит дорогу, где хочет… За то, что Он, водила опытный, чуть не сбил его, козла паршивого… За то, что ночью едет, минуя квартиру в центре, в дом пустовать… Да мало ли за что набить морду можно тому, кто тебе подвернулся под горячую руку от безысходности, мало ли… Дорога скользкая – того и гляди, занесёт. Да и зрение в ночи не такое острое. Он не любил ездить ночью. Это от отца, шофёра-профессионала, который вбил в спинной мозг: домой вернись на подфарниках, в крайнем случае, с ближним светом , пока еще видно. И правильно, нечего ездить по ночам. А если надо? Надо, чёрт бы его, это надо, побрал! Стоп, Митрич! Кому – надо? И знает ли об этом твоя, сидящая в уютном гнезде, суженая-ряженая, как ты тут смертельные номера выдаёшь морозной ночью под снегопадом? Ведомо ли ей? Есть ли желание узнать, что тревожит тебя, о чем думаешь, чем дни твои переполнены? Чушь собачья! О чем ты, Митрич? О чем? Застолбили тебя лет …дцать назад… А печали твои… Себе их и оставь, они к свидетельству на право владения мужиком не прилагаются. Так-то, дружочек, не декабрист, чай, чтоб за тобой на край-то света жена ездила. Да и у декабристок тех – проблемы что ль были? Так, развлечение – за мужем ехать, вроде как прогуляться от скуки... Вот у нее, его бабы – проблемы - похлеще мужа будут. А потому ни Сибирь, ни окраина их города, которая , честное слово, поближе Сибири будет, в ее планы совсем не входили. Так иль нет, Митрич? *** И снова мозг засверлила подлая мыслишка, вбитая им самим в стихотворные строки: …К той черте мы вплотную приблизились, но пока ничего не меняется. Не меняется тел положение, не меняется душ состояние… А дальше-то – и совсем плохо вырисовывалось: За минутною стрелкой слежение – то не жизнь, то уже выживание… - Хороший стихотворец, мать бы твою… На этом Георгий поперхнулся, потому что мать свою любил нежно и ругательств по матушке сердцем не принимал. А тут – вырвалось… И он мысленно попросил у матери прощение. А если про выживание… Так ведь «не написал…Случилось так» - тысячу раз был его кумир Андрей Андреич, тысячу раз… Так всё и складывается в последнее время!.. Ему иногда казалось, что выборы теперь стали напоминать собой русскую рулетку. Повезёт-не повезёт, орёл-решка, чёт-нечет… Где-то так, по сути… Выборы, вроде как и есть, а выбора – нет на самом деле. Массовый приход к власти случайных людей раздражал, выбивая, как почву из-под ног, последнюю надежду. Теперь пенсионную реформу затеяли – возраст грозятся увеличить. И рикошетом всё это бьёт по нему – ведь «до дембеля осталось…» Кстати, чтобы сбросить напряжение последних дней, он завёл-таки «дембельскую таблицу». Думал, в сто дней, получилось – в сто пятьдесят. А если выходные выбросить… Ох, и не хотел он этого горького юбилея!.. Ох, и не хотел… Это всё равно, как на собственных похоронах присутствовать – думают все разное, говорят – одинаковое – бесформенное, протокольное, дурацкое. Никакое, словом. Приближение законного выхода из игры так било по нервам, что впору было… Он не знал, что ему сейчас было бы впору. Он знал только, что на него надвигалась страшной лавиной неизвестность, надвигалась неотвратимо и стремительно… Остановить это движение было невозможно. Поддержать его было некому: жена трудилась во славу и жила параллельным с ним курсом, пересекаясь только в дни его зарплаты и своей в нем необходимости. Детям постоянно не хватало денег и еще чего-то, всякий раз самого важного, без чего ин не жилось, чёрт возьми, но это – необходимое и важное всё еще должны были предоставить им родители. Причем, с улыбкой на лице и в красивой упаковке, чтобы не омрачить радость. А ему… А ему хватало всего и с избытком – нервотрёпки, надвигающейся лавины, неизвестности и… одиночества, которое он ощущал так выпукло и ёмко, так физически чувствовал его холодное прикосновение, такое удушающее действие оно производило на него, что он смотрел вокруг, и… И не видел вокруг себя ни родного близкого ему по духу человека, готового и способного уж если не разделить с ним этот кризис переходного возраста, то хотя бы выслушать, постараясь понять. Он, Георгий Дмитриевич, известный и уважаемый в городе человек, с которым считались, мнением которого дорожили, уважали которого, он был лишен понимания, как был лишен поддержки близких и их естественного тёплого участия. - Не повезло тебе, Митрич! Не случилось… Только и мог в сердцах думать Он. И Он думал… И думал с каждым днём все чаще и настойчивее… И от этого становилось до омерзения тошно. Иногда ему казалось всё это сном. Или – смертью, которую он сейчас репетирует с каким-то бездарным режиссёром, пришедшим в его жизнь? В запасе у смерти несметное зло. Но в зла круговерти нам всё же везло. Сухими проскочим меж капель дождя. Нервишки щекочем, себя не щадя. Живём понарошку мы, смерть обманув?.. Я умер… Немножко… А, может, уснул?.. Ему однажды приснились эти стихи. И он проснулся от них в холодной испарине, потому что не мог сразу сообразить – уснул ли он или…уже уснул навсегда… А в доме не было никого, кроме голубого, как в морге, отсвета одинокого фонаря, под светом которого летел кружевной снег, а в доме бродило эхо, отзываясь на каждый писк старой железной кровати, на которой он спал вслед за матерью. И не было рядом ни детей, ни жены…Никого рядом с ним не было. Он и… стихи его, которые всё чаще заполняли собой его безвоздушное пространство. Он не любил зиму с её морозами, белым снежным саваном и пустотой. И теменью, которая наступала рано, а уходила поздно. Просыпаешься ночью, заставляешь своё тело подняться. Благо, аутотренинг помогает: сосчитаешь до восемнадцати, внушая себе энергию, вскакиваешь, как в былые годы. А сил всё меньше и меньше…И не сил даже, а смысла, смысла во всём этом сторожевании он не видел. Жил – как бобыль, дни отлистывал… Только зверье его и поддерживало.Собака, кошки – еду дать. Потом – в гараж, в холодную машину. Заехать за женой, чтобы довезти ее до школы – сто метров на машине, не иначе. Приучилась, чтобы возил!. . Нет, сам приучил, всё хотел, как лучше… И самому в котёл… Дня не видел – темень – снова в машину и в пустой дом… Так и текли дни, недели, месяцы…И пробегала жизнь, оставляя в памяти только безликие трудовые будни и единственный призыв-лозунг всей его жизни: «Надо, Митрич! Давай!»